Огюст де Лиль-Адан - Будущая Ева [Ева будущего]
— Черт побери! — сказал Эдисон. — Оба варианта до того разнятся друг от друга, что ее подлинник и ваш перевод кажутся мне совершенно различными версиями, не имеющими между собой ничего общего.
Воцарилось молчание.
XV
Анализ
Геракл, проникнув в глубь логова эримантского вепря, охватил огромного дикого зверя за шею и выволок из темноты на яркий свет, подставив под солнечные лучи грязное рыло ослепленного чудовища.
Греческая мифология— Итак, вот каков был ход моих мыслей, когда я принялся подвергать анализу основной смысл того, что вытекало из всей совокупности ее высказываний. Так, значит, — говорил я себе, — это юное создание, столь ослепительно прекрасное, по-видимому, не имеет понятия о том, в какой поразительной степени ее тело являет собой идеальный образец человеческой красоты. Когда посредством своей выразительной мимики она с такой силой воплощает на сцене вдохновенные творения гения, для нее это лишь ремесло: творения эти она находит нелепыми. Эти великие, эти единственные реальности духа для всех возвышенных сердец она с презрительной усмешкой именует «возвышенной поэтической чепухой» и, по ее словам, всякий раз, когда вынуждена играть подобные роли, просто сгорает от стыда (что ей приходится опускаться до подобных пустяков) и не может дождаться, когда же кончится это унижение.
Будь она богата, она занималась бы этим разве что от скуки, да и то игра в карты, скажем, с ее точки зрения, куда занимательнее. Этот голос, чарующие звуки которого наполняют таким глубоким смыслом каждое произнесенное ею слово, не более как полый, бездушный инструмент: это ее средство заработка, она пользуется им за неимением другого, более благопристойного занятия и ждет не дождется, когда сможет от него отказаться (благоразумно успев с его помощью составить себе состояние). Упоительная иллюзия славы, восторженные порывы воодушевленной толпы — все это, с ее точки зрения, пустые забавы бездельников, которым великие артисты, как она считает, служат просто «развлечением».
Сожалея о своем грехопадении, женщина эта менее всего оплакивает саму утрату своей девичьей чести — она имеет в виду лишь ту пользу, которую мог бы принести ей сей капитал, сумей она его предусмотрительно сохранить.
Она не стыдится даже перечислять выгоды, которые принесла бы ей мнимая девственность, когда бы все происшедшее с ней удалось скрыть. Она совершенно не способна понять, что эти сожаления как раз и составляют истинное бесчестье и в куда большей степени, чем чисто плотское паденье, поскольку паденье это в таком случае не может не представляться чем-то неизбежным, фатальным, оно предопределено душевным складом той, которая дает себе подобную характеристику.
Разве ее непонимание истинной природы того, что она потеряла или полагает, что потеряла, не делает эту физическую подробность не столь уж существенной.
Когда же эта молодая женщина пала ниже — до или после? Ведь все, что она говорит по этому поводу, более непристойно, чем сам поступок, — разве не рисуется она даже слегка, оплакивая свое пресловутое «падение»? А что до потери чистоты, то, полагаю, в этом смысле она потеряла нечто как бы и не существующее, поскольку у нее нет даже оправдания, что это произошло по любви.
Не имея ни малейшего представления о пропасти, отделяющей обесчещенную девственницу от обманутой девки, она смешивает понятие бесчестия с происшествием сугубо физиологического порядка, которое с чисто внешней своей стороны изначально, Как нечто само собой разумеющееся, включено в общепринятое представление о девичьей добродетели.
Ибо, в конце концов, разве не во сто крат более достойна уважения какая-нибудь девка, которая, вспоминая о своем грехопадении, оплакивала бы при этом одну лишь свою девичью честь, нежели те миллионы добропорядочных женщин, которые стали бы оберегать ее ИЗ ОДНОЙ ЛИШЬ КОРЫСТИ.
Она принадлежит, следовательно, к тому бесчисленному множеству женщин, чей весьма трезвый расчет имеет такое же отношение к женской чести, как карикатура — к подлинным чертам лица, и которые в душе своей охотно согласились бы с утверждением, что эта пресловутая женская честь есть «своего рода предмет роскоши и по карману только людям богатым, которые всегда могут купить ее за хорошую цену»; а это означает, что собственная их честь всегда продавалась с публичных торгов, какие бы возмущенные крики ни вызвало у них подобное утверждение. Уж эти-то дамы тотчас же признали бы мисс Алисию за свою по ее речам! И слушая их, говорили бы друг другу со вздохом: «Какая жалость, что эта малютка пошла по дурной дороге!» О, разумеется, она сумела бы вызвать у них это противоестественное сострадание, которое втайне только польстило бы ей, ибо в устах этого рода созданий упрек относился бы лишь к тому, что вот, дескать, неопытная дурочка так дала провести себя!
До такой степени быть лишенной элементарной стыдливости, чтобы заставлять меня выслушивать такие признания! Хотя бы какие-то зачатки женского чутья подсказали ей, что, даже если исходить из этих непристойных соображений расчета, ей же просто невыгодно этой своей бестактностью убивать в моем сердце всякое чувство, всякое восхищение ею! Такая ошеломляющая красота и такое непостижимое моральное убожество!.. Что же это такое?.. Но тогда… я отступаюсь. Это существо исполнено такого невероятного, такого наивного цинизма, что я не вижу для себя другого выхода, как расстаться с ней, ибо я не принадлежу к тем, кто способен обладать телом женщины, отвергая при этом ее душу.
Решение напрашивалось само собой: сумма в тысячу гиней, которой намерен я был сопроводить свое прощание, должна была стать надежной гарантией того, что я не причиню ей этим особых огорчений.
XVI
Предположения
О ты!.. и проч.
Поэты— Итак, продолжал лорд Эвальд, — я уже готов был отказаться от мисс Алисии и немедленно с ней расстаться, когда бы внезапно возникшая тревожная мысль не заставила меня усомниться в моем решении.
Когда Алисия умолкала, с лица ее тотчас же словно исчезала тень, которую отбрасывали на него произносимые ею вульгарные и пошлые слова, и божественный — все такой же божественный! — мрамор ее чела опровергал только что отзвучавшие ее речи.
Имей я дело с женщиной даже очень красивой, но красотой обычной, я не испытывал бы того ощущения таинственности, которое вызывала у меня мисс Алисия Клери. С самого же начала тысяча еле уловимых признаков: любой пустяк, молниеносный поворот, изгиб тела, жесткие волосы, бархатистость кожи, толщина запястий и щиколоток, мимолетное движение — все невольно выдавало бы мне ее истинную сущность! И я мог бы тогда… почувствовать ее тождество с самой собой.
Но здесь, повторю это снова, полнейшая несоразмерность физического и интеллектуального обнаруживалась на каждом шагу и в совершенно невероятной степени. Ее красота — я утверждаю это — являет собой само совершенство и способна выдержать самый пристальный, самый безжалостный анализ. Снаружи — с головы до пят — подобие Венеры, выходящей из пены морской; внутри — некая особь, совершенно ЧУЖЕРОДНАЯ этому телу. Вообразите себе реализацию этакой фантастической идеи: богиня-буржуазка.
И вот какая пришла мне мысль: одно из двух — либо этот живой гибрид, некое чудо природы, опровергающий все законы физиологии, либо передо мной существо оскорбленное, чья гордость и скорбь достигли крайнего предела и которое, движимое горечью и презрением, попросту лицедействует, намеренно искажая свою подлинную суть.
Словом, я не мог найти для себя разгадку этой женщины иначе, чем приписав ей возвышенные, трогательные чувствования, суть которых попытаюсь сейчас изложить.
Лорд Эвальд с минуту помолчал и, собравшись с мыслями, продолжал:
— Вся еще трепеща от только что пережитого непоправимого, ужасного, чудовищного унижения, она замкнулась в броню холодного презрения, что рождает в истинно благородных сердцах первая встреча с предательством. Мрачная недоверчивость, от которой иные уже никогда не в силах бывают излечиться, заставляет ее таить под этой маской царственную иронию, ибо окрест себя она не видит никого, кто способен постигнуть высокую ее печаль.
Она сказала себе:
— Этот молодой человек, что твердит мне о страсти и нежных чувствах, должно быть, ничем не отличается от прочих жителей сего века, всех этих людей новой разновидности, среди которых предстоит мне недолго вращаться, все помыслы которых устремлены к одним лишь земным заботам и которые, предаваясь плотским наслаждениям, утратили, как видно, всякое понятие о чувствах высоких. У него, конечно, тот же образ мыслей, что у тех, других, чьи души в поисках смысла жизни находят убежище в одном лишь чувственном ее восприятии и в нравственном своем оскудении полагают, будто пустыми насмешками можно излечить любую печаль, ибо им невдомек, что бывают печали, которые не подвластны утешению! Он любит меня? Как будто люди в наши дни способны еще любить! То юность бурлит в его крови; раздели я его пламень, и желания его тотчас же угаснут. Снизойди я к его мольбам — назавтра он оставит меня еще более опустошенной… Нет, нет! Не мне в траурных моих одеждах безутешного горя так быстро поддаваться надеждам, пусть здесь будет мне кормчим мой первый — увы, горчайший — опыт! Я должна прежде убедиться, искренен ли этот человек, не лицедействует ли и он тоже, ибо никому не позволю я улыбнуться над тем, что заставляет меня так тяжко страдать, а главное, никогда не потерплю, чтобы мой возлюбленный мог подумать, будто я способна забыть о своем несчастье.
